Фото В. Плотникова.
Дверь открылась.
Показалась спина, обтянутая форменным пиджаком. Пухлая рука взметнулась открыть занавес. И тут же застукало, зазвякало конфетообразное скрипящее стерео постепенно заполняемого зала. Становится совершенно ясно - концерт состоится (здравствуйте, Игрек Иванович, пожалуйте садиться, проходите, Мария Иксовна, вам, молодой человек,— откидное, откидное-с...).
Что за непреодолимая тяга людей к вечернему общению!
Это торжественное одевание заспанных украшений и материалов (милый, застегни, пожалуйста), ритуальный буфет с бутербродами «съешь меня» и лимонадом «выпей меня» и как бы снятые «рапидом» тела у служебного входа (пропустите, я из ансамбля - с последующим эхом перед издевательски-прозрачной дверью).
Наконец, все, кому я должен и не должен билеты, пропущены, проведены, протащены; перевожу дух перед решающим боем (резкий «щелк» ключика в замочке). Быстрый взгляд, отмечающий незначащие предметы: облезлую стену, часть трельяжа, из которого пытливой рукой вывернуты два-три шурупа, вследствие чего петля качается из стороны в сторону (горе ты мое, горе), пыльный плафон, с легкой руки которого мое лицо в зеркале наделено демоническими светотенями, разделенные судьбы (на полу и на столе) концертных туфель, наконец, гитара с торчащими (на ежовый манер) струнами.
Иконными «праздниками» проносятся в памяти события, неумолимо приведшие меня в эту комнату, принесшие с собой все отличительные черты и человека (в зеркале) и вещей, теперь навсегда от него неотделимых.
Старый московский дом в форме квадратного «C», окруженный им кривой сад, угловатый подъезд, подвальная комната на четверых (два метра вниз, два в ширину, четыре в длину), маленький мальчик с прижатым к стене языком в ожидании хладнокровной медленной капли (постоянные взгляды наверх и нервическое сопоставление тела с траекторией движения желанной бусины)...
О, трусливо-сладкая минута, когда, взятый в полон сухой маминой ладонью, я впал в комнату с длинным столом и непосредственно лежащими на нем головами (вид снизу); как результат этого визита - быстрое выношение из нашей каморки маминой шубы и других полезных вещей и одновременным вселением в мою жизнь маленького скрипучего четырехжильного предмета в фанерном чехле, сопровождаемого черным лакированным слоном по кличке «Беларусь», скалящимся при открывании пасти.
«Это - скрипка, дружок. Вот, вот так, руку сюда, возьми смычок, палец выгни, еще, еще... до - на первой добавочной, фа — между первой и второй линейкой... Глинка родился... Чайковский написал... Уважаемая, Ваш сын опять не занимается, приходит на урок неподгото-о-о-о-о...»
Мир заполняется образами: треск мяча о перекладину защищаемых ворот (очки на веревке), деревянно-дешевые сигареты «Махорочные» — сорок старых копеек, пионерская любовь за лагерной изгородью, первые выступления: «мосты встают ночной преградой...» (жестокие взгляды в сторону коварной Люды из четвертого отряда), первые «обезьяньи опыты»: «ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой...», шаляпинское «ы-если б навеки так бы-ы-ы-лу-о...», пронзительные «копья» Карузо, «Меж высоких хлебов» Руслановой, затем — одна из первых пластинок Пресли, зазубренная безо всякого знания языка (тюли-флули, оу-лули...).
Спустя несколько лет безвременный уход моей матери (Уважаемый, Ваш сын совершенно неуправляем); я вдруг понял, что мир жесток и надо учиться быть таким же; перо застывает в руке, не желая мириться с этой мыслью, давно не разделяемой автором.
А через минуту: «Мамочка, мамочка, дорогая, вернись, вернись, хоть приснись на мгновенье...» Долгие месяцы казалось - она рядом, что-то говорит, бранит за непослушание, репетирует со мной скороговорки: «Карл у Клары украл кораллы...», никто никогда не пожалел кораллы, которые (помимо их воли) крали и крали из года в год.
Опишем: первое впечатление от музыки «Битлз» - сотни тысяч игл, внезапно вонзившихся в мозг, сердце, конечности, заставляющие кричать, беситься, скакать, мучиться в жарком слиянии со всем слышимым. Неистовое наслаждение бесконечностью пытки чуть хрипловатыми, нарочито спокойными (и оттого бесовскими) голосами, перебиваемыми «простыми» (с точки зрения «маститого сегодня») всплесками гитары, орущей о своем одиночестве в этом хрупком, угрюмом мире.
Опишем: попытки (опять же обезьяньи) создания подобного ансамбля; начало шестидесятых, самодельные гитары (произвольно настроенные), оглохшие от самих себя усилители, бесконечное пиление досок для динамиков, глупые ночные споры, лютое презрение в наш адрес всех и вся, в первую очередь недавних «подпольщиков» — джазменов, вдруг соединившихся во мнениях с ребятами из оперотрядов, остроносые ботинки которых как то лишили нас аппаратуры. Сидя на разбитых лампах и плюясь с досады, мечтали мы об успехе вселенского масштаба.
Опишем: многочисленные халтурные гастроли с «массовым» репертуаром, устраивавшим всех; при этом втихомолку репетировались свои песни, никому не петые и не игранные, ждущие, как мы хитро придумали, своего «рокового» (ударение может быть и на первом и на предпоследнем слоге) часа; гастроли, в которых автор встретился со многими теперешними корифеями, тогда просто пианистами, гитаристами, солистами заштатных филармоний.
«А ты люби ее, свою девчонку...» - старательно выводила молодая певица под аккомпанемент своего мужа - автора песни, мягко ступающего руками по клавишам, а я перебивал ее вставками на гитара...
«Жил-был я...» — пронзительно верещал Ваш покорный слуга спустя несколько лет, участвуя в записи первого «гиганта» бывшего пианиста из облфилармонии - теперь признанного мастера песни.
Опишем: долгожданные московские успехи; суровые толпы у кафе «Синяя птица», неожиданные танцевальные вечера, где не плясали, а, сбившись полукругом, слушали, что сегодня им споют «Скоморохи»...
А пели они и просто и сложно о том, что жизнь и проста и сложна, и о том, что эта мысль, конечно, банальна и не нова; однако пропущенные через индивидуальность музыканта, снабженные гротесковыми приемами, грохотом барабанов, мощным трехголосием, знанием новой музыкальной стилистики, подчас действительно своим прочтением, заезжие истины вдруг являлись публике новой стороной. Где вы теперь, мои товарищи по тем веселым временам?
Отметим (чуть ранее) случайное поступление автора на вокальный факультет Гнесинского института, через пару лет казавшееся ему и его педагогам абсолютно закономерным; бесконечную благодарность первому учителю, меня обтесавшему, передавшему молодого петушка из рук в руки учителю собственному - женщине, раз и навсегда увиденной в углу кабинета в роли всезнающего Будды; изрекающей на трех языках совершенные истины грубым, скрипучим, некогда стенобитным сопрано, грузного бога с закрытыми глазами (когда пение ученика нравилось), теперь уже закрытыми навсегда.
Опишем мою былую лихую безапелляционность, позволяющую судить чуть ли не обо всем (Кто? Зет? Да он вообще играть не умеет! Да я! Да мне!..), подчеркнем, что именно в семидесятые годы начался во мне процесс, окончательно погубивший эту уверенность в собственной правоте.
Пошли записи на пленку в студиях Радио; как-то раз на одну из них является высокого роста человек в кожаном пиджаке, и я становлюсь с благословения Друга, нас познакомившего, автором музыки к фильму, превращаясь в «поп-личность». К выходу фильма окончен институт, группа теперь собирается только для записи моей музыки на пленку; поначалу песни, затем вокальные циклы, сюиты, опера, балет, музыка к кинофильмам. Одновременно учеба в консерватории (мягкие шаги большого мастера: «Ну-ка, ну-ка, что ты сегодня принес?»...), к сожалению, завершенная самостоятельно.
К этому времени я убедился: в традиционной опере мне делать нечего...
Стук в дверь. Пора...
«Театр уж полон...»
Пою.
...До завтра, ребята... Витя, провода?.. Спасибо, пока... Еду. Это - Москва. А вот здесь я живу. Оля, это я. Да. Да. Нет. Так. Сплю.
Утро... Суббота...
Из окна доносится веселый говор дежурных пенсионеров. Они всегда на своем посту, хотя сегодня на их лавочке теснее - выходной...
Кому выходной, а у меня — запись. Суббота или воскресенье - идеальное время для спокойной работы в пятой студни Дома звукозаписи. Сегодня ровно полтора года, как я начал записывать свою оперу «Стадион». Работал над ней одиннадцать лет, хотя, кажется, это было вчера: осень семьдесят третьего, чилийская трагедия...
Поначалу — просто мысль. Потом вопрос: какими средствами? Оркестр? - Да! Рок-группа? - Наверняка. Солисты, хор...
В голове роились какие-то темы, попевки, целые сцены (хотя персонажи еще не существовали). И вот первые стихи. Либретто писалось легко, редактировалось труднее, переделывать было неимоверно сложно - от чего-то отказаться? Об этом не могло быть и речи. Так через два года ужаса и борьбы между Ритой Пушкиной (бедный соавтор) и мной и нас вместе с самими собой произвелось на свет стихи не стихи, документ не документ, одним словом - либретто.
Уже предвижу я глаза, жалеющие меня (мог бы за это время «делом» заняться - чего проще...), глаза «умца-ушников» (от ум-ца, ум-ца, традиционного ритма популярной однодневки).
О, Диско! Ты покоряешь пространство и время. Ты, о несравненное, сумело многим наглядно доказать, что вся серьезная музыка — чушь! Что есть только: у-та-та, у-та, у-та-та, у-та...
Что нам книги, что нам знания, что умение и навыки, что нам весь мир, У-та-та, у-та, у-та-та, ута... Спасибо, Друзья музыканты! Бу-бу-бу, бу-бу-бу... Спасибо, друзья поэты!
А, впрочем... Почему бы и нет? Почему не потрястись после трудового дня? Все Бахи да Бахи! А мы хотим просто... веселиться, хотим и все! И все? Жаль. А, впрочем...
Маленький мой сын хитро поглядывает на меня. Какая музыка увлечет его? Не скажет ли он мне свысока: «Папа, ты ничего не понимаешь, ведь это самый модерн: «хряки-таки-пуп, чи-храки-таки-ляп, чилякотупотап».
Отстал ты, папуля, пора тебе в тираж...»
Все. Устал. Надо куда-нибудь на юг, к морю. Там хорошо:
И снова море, серый пляж,
Дежурная тоска.
И лица те ж,
И осень та ж,
И камень у виска...
Гуляет воздух, мухи злы.
Туманен небосвод.
Тень тополиной крутизны
Над берегом встает.
И, неестественно чиста,
Как кружево невест,
Черта, что вяжет край листа
С голубизной небес.
И созерцание сырца
Грядущей ночи. Миг
Заката - грез полуконца,
Полуначала их.
О, умирание луча!
(Цепляясь за скалу!)
И в доме ранняя свеча —
Тень пляшет на полу.
И этот пыльный полумрак;
И штор шаги грузны
Под ветром в спину —
Верный знак,
Что ужины грустны.
Снуют пустяшные слова
По сторонам стола.
И тяжелеет голова,
И трудятся тела
Над изобнлем еды
Кружится разговор,
Казня всесильем ерунды,
Как выстрелом в упор.
Из душных комнат удеру
Я незаметно прочь.
В воздушный замок на юру,
В панбархатную ночь.
Остаться с ней наедине,
Забыться, замереть...
Не страшно жить в кромешной тьме,
Но страшно умереть.
На юге, как нигде, по-настоящему осознаешь всю прелесть отсутствия телефона. Намеренно не беру с собой ни партитурные листы (даже в Москве дефицит), ни гитару, ни рояль, ни студийный магнитофон, ни пульт, ни синтезаторы, ничего!
На отдыхе (особенно под конец), как нигде, понастоящему осознаешь всю прелесть концертного общения с публикой. Поначалу зал совершенно черен, затем (когда глаза привыкают) проступают лица, видны улыбки, ох... этому неинтересно - все время разговаривает с приятелем; заплакал маленький мальчик в третьем ряду - мама шикает на него (наверное, не с кем оставить), не плачь, не плачь, пожалуйста, - я ведь пою Шекспира, он не признавал плачущих... нет, Вы мне не мешаете, сидите, пожалуйста (вру я).
Кульминация: все, кто пришел зря, либо досиживают, недоумевая, чему тут хлопать, либо уже дома. Пошел третий час моего сольного концерта. Весь (даже без двух-трех десятков зрителей, все равно весь) зал, кажется, со мной.
Я уже ничего не могу сказать, только жесты, слова; очки не держатся на мокром носу, надо уходить, а не хочется...
Да. Хорошо вспоминать об этом во время отдыха, устав от него до крайности, тяжело думать об этом за день-два до выступления, сграшновато понимать, что через час тебе предстоит всегда известное и непредсказуемое одновременно.
А пока: «Стадион» (до юга еще неделя). Привет! Сажусь. Слушаю. Работаю.
Запись. Все солисты удивляют своей самоотдачей.
Бесконечно многообразная Пугачева, уставшая и замотанная, заполняет собой все помещение студии, импровизирует, жестикулирует, вспоминает что-то смешное... вдруг... микрофон.
Резкий, строгий взгляд в никуда (или в себя?).
- Аллочка, понимаешь, надо так... (показываю)... Хорошо... Еще... еще... что-то не так...
- Дай, я по-своему попробую (делает точно, как я просил).
А может, нет? Может, просто ее трактовка сразу становится мне близкой и своей?..
Камбурова. Тихий голос. Пугливый взляд огромных глаз (тайна тайн), вся словно геометрическая проекция на землю какого-то небесного тела; но вступает фонограмма, и вместе с музыкой рождаются заново и Женщина и ее Смысл, ее Мудрость и Безумие одновременно.
Мужчины: Иосиф Кобзон в неожиданной для всех и для себя роли сержанта-палача. Низкий профундовый регистр, зловещий тембр, могучее слово, которое в музыке становится таковым только при нужном исполнении,— нет для этого певца никаких профессиональных секретов, а есть только высокое мастерство проникновения в образ и музыку.
Пылкий, темпераментный Боярский и изящный, ироничный Миронов с блеском исполнили свои (пусть небольшие) партии.
Новые имена: Владимир Мозенков и Александр Миньков - исполнители, ставшие для меня просто открытием, - пусть публика сама откроет их для себя.
Андрей Макаревич, Александр Кутиков и Владимир Кузьмин, счастливо совпавшие со своими персонажами. Их участие в записи - лишнее подтверждение нашей старой и человеческой и музыкальной близости.
Свою партию я буду петь позже всех — она должна быть ясна мне до конца.
Ночь. Еду. В окно машины, ворча и толкая друг друга, лезут запахи: мокрого асфальта (масло, бензин, башмаки), деревьев, шушукающихся между собой о проблемах завтрашнего дня (ах, этот тополь,, вечно рассылает свои пушинки-посылки молодым, зе-ле-е-е-еным березкам), наконец, в момент поцелуя передних колес с обожаемыми всеми водителями железными крышками от люков, изящно разбросанными там и сям, пахнет жженой резиной и скорой поездкой в автосервис.
«.„Вот эта улица, вот этот дом, вот эта ба...» «Тише ты!» - сердится жена. Тише я. Тише я. Молоко. Хлеб с сыром. Диван...
Иногда мне кажется: докончу оперу - и все, больше не о чем петь, писать, говорить; голова абсолютно пустая, абсолютно пустая, абсолютно, абсолютно пустая, тупая голова, так... это что такое... там, на книжной полке... кажется...
