Градский:
«Я не поэт, я — певец»

— Александр, ты лично мне интересен не только своими талантами, но и философским подходом к жизни. Все что от тебя слышал, проходит через твою душу. В окружающем тебя музыкальном мире все делается с душой?

— Думаю, что душа-то вкладывается всегда потому, что если ее совсем не вкладывать, то публика просто не примет. Вопрос, насколько душа трудолюбива, развита, великодушна или малодушна, насколько трудится и развивает себя и заодно то тело, в которое она помещена.

— А можно ли говорить о душе, если речь заходит о пропаганде чего-то на телевидении артистами, политологами, политиками?

— Все люди обладают собственным мировоззрением, своим видением ситуации в стране и в мире. Иногда эти люди находятся где-то на зарплате. Думаю, они когда — то себе сказали, что это «здорово думать так, транслировать это вовне и за это еще и получать деньги». Интереснее ситуация, когда ты думаешь иначе, чем говоришь. И нескольких таких людей я знаю. Им начали платить за эту часть их «творчества», когда другая часть не была востребована ни в материальном, ни в популистском значении. Публика полюбила их за это, они об этом знают, и идут по пути «раз мне за это платят, тогда я буду вот такой». Это проблема выбора: от чего ты готов отказаться, ради роскоши остаться самим собой?

— У тебя эта проблема стояла?

— У меня, к счастью, никогда не стояло вопроса, что если кто-то что-то любит, то поэтому я обязан это буду делать вот так. Но истории были. Я уже долго работал на сцене, уже вышел «Романс о влюбленных». Когда мне неожиданно предлагают исполнить прекрасную песню Пахмутовой и Добронравова «Как молоды мы были». Я такого никогда не пел, мне стало интересно.

— Ты же был рокером?

— Вот именно, а это была стилистически другая фактура. Я подумал: а попробую, как оно будет? Спел. И, вдруг, именно эта моя ипостась понадобилась и СМИ, и телевидению, и радио. Песню много раз показывали по ТВ, мне этого хватало, чтобы до сегодняшнего дня собирать большие аудитории.

— Я не думаю, что они собираются из-за этого.

— В начале из-за этого, поверь. Под меня начали собирать огромные дворцы спорта в разных городах. Но с 1976 до 1990 года, выезжая на гастроли, я ни разу эту песню не спел. Потому что она выбивалась из контекста того, что я тогда пел. Было, естественно, много скандалов с администрацией, которая грубовато увещевала: «Ну, ты можешь, на бис «кинуть эту кость»? Это было отвратительно, потому что, во-первых, люди – не собаки, а во-вторых, я песню записал от любви к этой музыки. Александра Николаевна знала это, смущалась, спрашивала, а я отвечал: «Время еще придет». И вот с 1990 года, она стала звучать в каждом моем концерте. Когда публика узнала меня самого, тогда мне стало интересно петь и эту песню, и арии, и романсы Рахманинова. Она попала в этот ряд, а зрители говорили: надо же, этот лохматый парень и это тоже поет!

— Ты ведь еще и стихи пишешь. Нет соблазна поэтический вечер устроить?

— Знаешь, я способен определить разницу между теми стихами, которые писал в 70-80 – текстами для песен, и теми, которые делаю сегодня. Это абсолютно две разные вещи по качеству и профессиональному уровню. Сегодняшние стихи, без дураков – стихи поэта. Но я не поэт. Я не просыпаюсь с мыслью, что мне необходимо прямо сейчас высказаться поэтическим образом.

— А не петь ты можешь?

— А вот не петь как раз не могу. Я — певец, автор и композитор.

— Я завел ведь весь этот разговор, потому что сегодня многие ищут в своей жизни виноватых — бедность, роскошь, гаджеты, бешеный ритм. Мир, с твоей точки зрения, и вправду, стал бездуховным?

— Не согласен абсолютно. Вот мы с тобой знаем великого русского поэта Велимира Хлебникова. Его стихи знают в нашей стране еще 50000 человек, не более. Но любопытно, что именно это количество его почитателей плавно переходит из одного времени в другое, их никогда не было, ни больше, ни меньше – ни в 40, ни в 50 годы, ни сейчас. И дальше будет также. Литература рассчитана на тонкое восприятие. А откуда оно берется? От того, что ты знаешь много чего другого. И можешь сравнивать. И оставляешь этого поэта для себя, и детей, которым сможешь его преподать.

— В списке любимых тобой поэтов есть ныне живущие?

— Нет. Но это как раз не страшно. Во все времена были литературные затишья. Не было имен, а потом раз — и Серебряный век. Затишье, а потом появляются Шостакович, Прокофьев, Солженицын, Трифонов. Потом опять провал. Я вот сейчас читаю Пьецуха, его книга эссе о поэтах, Маяковском , Есенине – моя настольная. Для меня хороший литературный язык очень важен, поэтому я люблю Набокова, а другого известного писателя могу закрыть на 20 странице, как бы его не прославляли.

Я это – к тому, что никогда общая духовность, о которой ты спросил, не была достоянием масс. Это было бы слишком «жирно». Массам, по -ленински рассуждая, не до того, им бы день простоять, да день продержаться. Трудно людям жить.

У меня ведь тоже были с этим связаны проблемы: шахтеры вылезли из забоя, сидят черные сидят, а я им пою Пастернака «Рояль дрожащий пену с губ оближет». Смотрю и вижу: они про меня думают, что «с парнем что-то не то». Я этот концерт запомнил надолго, он начинался с того, что люди были чуть ли не в параличе. А через полчаса, все-таки вошли в эту атмосферу. Удивительно, но у меня к концу концерта всегда происходит одно и тоже. Меня спрашивают: «Вы что-то странное вначале пели. Как поэта-то зовут? Саша Черный? Надо бы посмотреть».

— А как тебе удается их «подключать»?

— Если ты пытаешься донести до простых людей сложные поэтические образования, они могут их не воспринимать, но чувствовать, что ты вкалываешь. А у людей живущих в России, есть какое-то особое чутье на то, что «мужик вкалывает». И раз он вкалывает, значит, это он что-то понимает, а ты чего-то упускаешь. У нас в народе есть уважение к человеку, который производит впечатление работяги, даже если он при этом на сцене стоит. Может так от того, у что у нас в стране работа часто не приносила радости? Этот подход — вроде бы и простецкий, но люди хотят этой радости. Ты едешь по плохой дороге, и вдруг начинается роскошное шоссе, а ты понимаешь: «О! Вот кто-то тут вкалывал и сделал это роскошное шоссе».

— Чего ты больше всего не любишь в жизни?

— А я не люблю пренебрежительного отношения к человеческому труду любого вида. Будь-то старинный город, построенный невесть когда, или стена, только что отремонтированного дома, на которой пишет человек, проходящий мимо. Я видел в Питере чудесно отремонтированный красивый дом, на котором какой-то урод написал: «Зенит-чемпион». Вот кем надо быть, чтобы подойти к такой красоте и испохабить? Пусть «Зенит» будет чемпионом, но то, что человек может изгадить чью-то работу – это ужасно. Это касается многих вещей.

— Меня не поймут, если я не задам вопрос: есть музыкант, который пятьдесят лет концертирует. Успешный, материально обеспеченный, популярный. И, вдруг он затевает делать собственный театр. Зачем?

— Театр – это возможность собрать людей большого таланта и высокого ума. Команда у меня выдающаяся, они были на проекте «Голос», отличные вокалисты. Задачу, которую им ставлю, могут исполнить в идеальном виде. У меня превосходный, хотя и небольшой — на 17 человек – оркестр. Ребята, никогда вместе не работали, но вот собрались и здорово играют. Качества нашей сегодняшней работы – высочайшее. Я вижу, что правильно собрал людей, что все они работоспособны. Мы играем камерные концерты. В «Скрябинских вечерах», например, используем световую партитуру, которую придумал сам Скрябин, но никто этого не делал, а мы сделали. Я сижу в зале и получаю исключительное удовольствие: ставлю свет, звук. Многие приходят ко мне, потому что хотят сделать в наших стенах свой концерт. Вот Леня Ярмольник с Колей Фоменко просто зашли по дружбе, мы покурили и пошли смотреть зал. Я набираю номер, через десять минут готов и звук, и свет. Такого не бывает даже в самых суперских залах — ни в Америке, ни в Европе, ни в Китае. Единственное, чего бы мне хотелось, это чтобы люди себе поставили галочку, что вот тут проходят настоящие концерты, не бывает халтуры, что сюда надо ходить.