Несносный генийБорис Ревчун16.07.2013 Источник: Украина Центр |
||||
До приезда к нам Александра Градского я да и многие другие, с кем я заводил о нем разговор, знали об этом певце и композиторе очень мало. Если бы не нашумевший 2-серийный музыкальный фильм «Романс о влюбленных», он бы еще очень долго оставался в безызвестности, особенно в советской провинции.
Будь Градский автором и исполнителем народных или патриотических песен, его при столь незаурядных способностях и трудоспособности давно бы выпиарили до полноценной советской эстрадной суперзвезды. Впрочем, для узких кругов знатоков, включая иностранных специалистов, он, безусловно, достиг этой кондиции. За один только вышеупомянутый фильм, вышедший на экраны в 1974 году, солидный еженедельный американский журнал Billboard, посвящённый музыкальной индустрии, присудил 25-летнему Александру Градскому титул «Звезда года», с формулировкой, от которой столь молодому человеку могло сорвать крышу: «За выдающийся вклад в мировую музыку»! Но музыкальным «пророком» в своем отечестве он, по определению, не мог быть признан: идеологическим лицом не вышел. Несмотря на то, что сочиняемые и блестяще исполняемые им песни, баллады и прочие композиции звучали на русском языке, их музыкально-стилевой и смысловой контент можно было бы, переиначив Пушкина, передать одной фразой: «Здесь западный дух, здесь Западом пахнет». Но, чтобы «цвести и пахнуть», творческому человеку необходимо и адекватное официальное признание его достижений на родине. Да, его изредка выпускали на всесоюзный телеэкран с отдельными просоветскими песнями, да и то благодаря авторитету и пробивным возможностям Александры Пахмутовой и Николая Добронравова, чьи песни он так неподражаемо исполнял.
Градский, как никто другой, знал истинную себе цену. Но власть постоянно его недооценивала и прижимала. Именно этим диссонансом я объяснял себе характер и поведение артиста. При каждом удобном случае он был готов ввернуть что-нибудь очень для себя лестное. И это было понятным: хотя явных «гонений на гения» не было, но о его многочисленных и, без преувеличения, больших художественных достоинствах советские средства массовой информации помалкивали, щедро расхваливая и вознося на высокие пьедесталы многих других представителей мира искусства, которые явно недотягивали до уровня Александра Градского.
Помнится, как я с заведующим моего отдела Николаем Гарбой пришли к нему в номер кировоградской гостиницы «Киев» на «ознакомительные посиделки». Градский держался по-барски вальяжно. Все его монологи были выдержаны в духе «Я и такой-то». Конечно же, «такими-то» были самые знаменитые фигуры тогдашнего бомонда из различных областей и сфер искусства и культуры. Я абсолютно уверен, что Александр Борисович нисколечко не фантазировал и не преувеличивал.
Градскому тогда явно не хватало признания государством и обществом. И он своими самовосхвалениями как бы компенсировал этот дефицит, по-своему боролся с такой обидной для него несправедливостью. Этим же обстоятельством я объяснял то, что, говоря о многих своих коллегах по музыкальному цеху, он не только был резок в суждениях, но порой хлесток, мог запросто наотмашь ударить по авторитету многих лелеемых и неприкасаемых. Но его непримиримая критика, на мой взгляд, не всегда была справедливой и обоснованной. Возможно, определенная желчность Градского была не врожденной, а «благоприобретенной», тем более что «доброжелателей» у него тогда хватало.
Заносчивость Градского нередко выплескивалась на простых людей, причем беспричинно и, как говорится, на пустом месте. Перед одним из концертов в Знаменке мы вышли с ним подышать свежим воздухом на небольшой, приподнятой площадке, окаймляющей Дворец культуры с тыльной стороны. Внизу собралась небольшая толпа молодых людей. Они, ничего не говоря, не выкрикивая никаких просьб или реплик, просто, подняв головы, глазели на столь важную и редкую для этого города птицу. И тут Градский, глядя сверху вниз на молодежь, преимущественно юношей, вдруг достаточно громко произносит покоробившую меня (а уж пацанов – и подавно) фразу: «Боря, что надо этим онанистам?» Ничего не ответив, я просто дипломатично снизал плечами, что можно было истолковать двояко: и как молчаливый ответ единомышленника, и как жест осудительного недоумения – на выбор вопрошающего.
Вообще я со временем научился разделять и сепаратно оценивать две главные ипостаси людей искусства – творческую и общечеловеческую. У всех нас разный темперамент, разное воспитание, разное образование, разные биографии; кто-то из хорошей детской, кто-то из плохой. Но, когда дело доходит до оценки таланта, обо всем этом следует забыть, чтобы ничто не повлияло на объективность окончательного вердикта. Да, по чисто человеческим качествам Александр Градский уступал многим своим звездным коллегам, но по творческим – стоял вровень, а часто и превосходил их. На излете своего третьего десятка Градский мог правомерно похвастаться множественными качественными наработками в области композиции (в т.ч. композиторской фильмографией), поэзии, многочисленными записями популярнейших хитов семидесятых. Градский – виртуоз-мультиинструменталист, супервокалист. У него был (и с определенной скидкой на сегодняшний возраст – остался) редкий по красоте и силе лирический тенор с трехоктавным диапазоном, с уникальным верхним регистром, с которым можно смело идти на штурм партий даже из репертуара тенора-альтино. Он с особой гордостью рассказывал мне, как, будучи на стажировке в Большом театре, после исполнения Песни певца за сценой в опере «Рафаэль» был удостоен восторженной похвалы из уст самОй Ирины Архиповой (которую он ставил выше Елены Образцовой). При этом примадонна Большого особенно отмечала технику исполнения Градским верхов в этой партии, сравнивала их с некоторыми верхними нотами у Лемешева и Козловского, которым, по ее мнению, не так хорошо, как практиканту, удавались на верху динамические нюансы. Ирина Константиновна, если верить рассказчику, убеждала Градского после окончания факультета сольного пения Гнесинки непременно прийти на работу в Большой. Этого, однако, не произошло, что было объяснено мне следующим образом: «Мне, Боря, хватило нескольких недель, чтобы понять вонючую, клоачную суть закулисья Большого театра».
Подобной информацией Градский начал делиться со мной после нескольких моих реплик, по которым он сделал вывод, что я что-то «волоку» в музыке, вокале (на самом деле, он несколько преувеличивал мои знания в этой области). Особенно доверительными наши разговоры стали после выяснения того, что мы с ним родились в ноябре 1949 года (он – на 25 дней старше меня), что оба в детстве пели в самодеятельности, что в одни и те же годы (с 1958 по 1965) учились в музыкальной школе, и оба – по классу скрипки. Но больше всего его поразил тот факт, что мой отец встречался с его тестем, Александром Вертинским, а он – нет. Отец рассказывал мне, как на территории Румынии его, старшину-танкиста, запевалу, командир полка взял с собой для доставки приглашенного в расположение части артиста Вертинского. Александр Николаевич после возвращения на родину в 1943 году ездил по фронтам с концертами для воинов Красной Армии. Мой отец, кроме рукопожатия, пары взаимных приветствий и молчаливо-торжественного эскортирования певца на американском ленд-лизовском «Виллисе», ничем бОльшим похвастаться не мог. Но и этого факта было достаточно, чтобы больше сблизить меня с Градским, на тот момент мужем Анастасии Вертинской, младшей из двух дочерей великого артиста. Кстати, факт супружества этой звездной пары вызывал больше всего вопросов и пересудов. Как ни странно, но для некоторых этот брак послужил стимулом для прихода на концерт, чтобы поближе приглядеться и оценить супруга той юной и ослепительной красавицы, какой многие помнили Анастасию Вертинскую в ролях Ассоль, Гуттиэре, Офелии, Лизы Болконской из кинофильмов «Алые паруса» и «Человек-амфибия», «Гамлет», «Война и мир»…
К концу гастролей мы с Александром как-то незаметно перешли на «ты», он оставил мне свой домашний номер телефона. Может, это был акт обычного политеса, возможно, он надеялся, что я позвоню ему с новым столь же финансово выгодным приглашением приехать в нашу область на еще один подобный гастрольный тур – не знаю. Как бы там ни было, но случай позвонить Градскому представился мне уже через несколько месяцев.
В ноябре того же 1978 года меня командировали в Москву. Центральный комитет комсомола периодически приглашал различные категории комсомольских функционеров на месячные курсы повышения квалификации. После лекций, читаемых по месту проживания, в Высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ, многие курсанты, занимавшие аналогичную моей должность в областях и республиках СССР, старались взять по максимуму от культурно-художественного потенциала Москвы. Почти все после обеда разъезжались по галереям, выставкам, театрам. Кроме того, отдел культуры ЦК ВЛКСМ периодически устраивал для нас плановые мероприятия, в т.ч. встречи с ведущими мастерами различных творческих союзов. Одним из них была встреча с рядом самых титулованных и популярных композиторов. Они по очереди рассказывали о своих творческих достижениях и планах, а приглашенные каждым из них лучшие советские вокалисты (реже – инструменталисты) исполняли отдельные, наиболее известные произведения главных сочинителей золотого музыкального фонда страны. Формат встречи предусматривал также наши вопросы и их ответы по разным проблемам в области музыкальной культуры. Кто-то из слушателей спросил об отношении мэтров к творчеству Александра Градского. Вопрос почему-то адресовали Фельцману. Пока тот собирался с мыслями и набирал в легкие воздух, инициативу перехватил Тихон Хренников. Оскар Борисович, похоже, был этому только рад, потому что молодым бойцам идеологического фронта на этот немного скользкий вопрос надо было отвечать «правильно», что по тем временам означало «не совсем то, что на самом деле думаешь». Тихону Николаевичу было проще. Во-первых, для него заданный вопрос был очень предметным, так как именно он за три года до этого взял Александра Градского учеником по своему классу композиции в Московской консерватории. А во-вторых, Хренников обрушился на своего, как мы поняли, уже бывшего ученика с резкой критикой. Главная претензия педагога-классика (кстати, учившегося и у нашего земляка Генриха Нейгауза) к нерадивому ученику сводилась к тому, что Градский, мол, ударился в формалистские творческие поиски, манкировал занятиями, отвлекаясь на многочисленные гастрольные поездки и т.п.
Когда в этой грозной филиппике забронзовелого композитора и чиновника от музыки возникла подходящая пауза, своего главного начальника по Союзу композиторов смело перебила Александра Пахмутова. По своей одаренности и популярности она не уступала Хренникову, но по титулам и званиям, увы, на тот момент была, по сравнению с ним, выражаясь словами Чехова из «Каштанки», как «плотник супротив столяра». Она еще не была ни народной артисткой СССР, ни Героем Социалистического Труда, ни лауреатом Ленинской и трех Сталинских премий. В то время как все эти регалии уже давно были в активе руководящего композитора.
Пахмутова стала всячески защищать и оправдывать Градского. Козырным тузом ее заявления было сообщение о том, что Александр Борисович как раз в данное время усиленно работает над рок-оперой «Стадион». Она знала, что приставка «рок» может заставить поморщиться даже менее ортодоксальных людей, поэтому, как бы для Хренникова и других охранителей устоев, добавила, что музыка пишется на либретто, в котором освещаются события в Чили 1973 года и убийство Виктора Хары приспешниками антинародного режима диктатора Пиночета. Здесь бы ей и остановиться, но Пахмутова продолжала свою адвокатскую речь, заявив, что Градский никакой не лодырь, а совсем даже наоборот – самый настоящий трудоголик, и столь же настоящий композитор, хотя формально и не член союза. Последний аргумент прозвучал уже почти как вызов.
В тот же вечер я позвонил Градскому и пересказал ему всё, что прозвучало в его адрес на нашей встрече с композиторским бомондом. Выслушав мои «свидетельские показания», Градский, перейдя на непечатную лексику, сказал всё, что он думает о «старом хрене Хренникове». Зная еще по Кировограду немотивированно резкую риторику Градского, я ничуть не удивился его словесному бумерангу в адрес сановного обидчика. Но меня озадачило, то, что он ни единым словом не отреагировал на поступок «храброй портняжки» Пахмутовой, грудью вставшей на защиту своего «непутёвого» тезки и собрата по сочинительскому ремеслу. Наверное, для Градского заступничество Александры Николаевны не было чем-то новым и неожиданным. К тому же Пахмутова была в определенном долгу перед Градским-вокалистом, популяризовавшим ее с мужем (поэтом Николаем Добронравовым) композиторскую продукцию на самом высоком исполнительском уровне.
После того телефонного диалога я больше Градского лично не видел и не слышал (радио и телевидение не в счет), но за его творчеством следил, радовался каждому его успеху. Достойное официальное признание пришло к нему поздно. Но лучше поздно, чем никогда.