Александр Градский: "Музыкой я называю организованный шум"

— Александр Борисович, как профессиональные композиторы и музыканты оценивают вашу деятельность?

— Когда пришла перестройка и времена для меня улучшились, то стало ясно, что профессиональные люди ценят то, что я делаю. Это люди, которые работали на фирме "Мелодия", в Министерстве культуры, в Союзе композиторов и так далее. Я сейчас, может быть, антироковые вещи говорю: "Почему меня должно интересовать, ценят меня профессиональные люди или нет?". Но меня это действительно волнует, и вот почему. Привить интерес к своей деятельности людям молодым, неотягощенным догмами — дело, конечно, почетное и приятное, но, в сущности, не трудное. Привить интерес к себе людям другого сознания, другого образа и воспитания — вот это трудно, но очень почетно. И если люди старых школ воспринимают тебя как мастера — пусть нового, непонятного, а иногда и пугающего их дела, — это определенного рода достижение. Убедить этих людей в том, что ты занимаешься делом, непросто.

— Вы сказали, что "времена для меня улучшились". По-моему, в то же время вы написали песню "Мы не ждали перемен" чуть ли не в противовес Цою, который пел: "Мы ждем перемен"...

— Не в противовес! Я просто-напросто посвятил эту песню группе "Кино"! С этой песней была интересная история. 1987 год, Кишинев, телевидение, темное царство, в смысле — темно в зале, сидит человек пять кураторов, горят огонечки телекамер, и я начинаю петь эту песню. Пою первый куплет, огонечки загорелись. Первый куплет начинается так:

Ах, мразь телевизионная,

студийная, бесстыжая,радийное мурло...

Вот тут огонечки замигали, а когда я закончил куплет — огонечки совсем выключились. Я перестал петь. Меня спрашивают: "Ты чего? Давай, давай пой!". Я им: "А чего давай? Съемки же нет!". Они: "Да нет, это в эфир не пойдет. А вот справа видишь огонечек? Это кооперативная камера, давай второй, третий куплет, они все отснимут". Ну-ну! А потом меня зрители и журналисты спрашивают: "А почему вас так мало показывают по телевидению? Может вы не хотите сниматься?". Как правило, я отвечаю этой песней.

— Вы всего несколько раз пели в Большом театре. Почему альянс с этим театром был у вас столь недолгим?

— Это был 1988 год. Евгений Федорович Светланов ставил оперу "Золотой петушок" в Большом театре и пригласил меня спеть одну из главных партий — Звездочета. Я готовился четыре месяца, надо было полностью перестроиться, потому что я все-таки на то время привык петь в микрофон. У меня было два премьерных спектакля. Надо учитывать, что это сложнейшая музыка, тяжелейшие вокальные партии! А зарплата была мизерная. Поэтому артисты и солисты Большого театра не хотели участвовать в постановке. Таким образом, пела приглашенная артистка Лена Брылева, пел я и еще несколько приглашенных.

А чем все кончилось? Тем, что неожиданно получился блестящий спектакль, и с первого же прогона японские импресарио пригласили "Петушка" на два с половиной месяца на гастроли в Японию! И тогда солисты Большого Театра вдруг возмутились: "Как это так? В Японию за $35 в сутки поедет кто-то, а не мы?". И они тут же дружно начали учить эти партии. В театре начались бурные дебаты по поводу всего этого.

Значит, я спел два спектакля, а потом через несколько дней мне позвонил руководитель труппы и сказал: "Вы знаете, на сегодняшнем спектакле будет присутствовать посол Австрии, и все считают, что сегодня петь должны вы". — "Но ведь на сегодня не я назначен! Я не могу сегодня петь! У меня вчера был большой вечер с пивом, а после пива дня три-четыре петь нельзя. По крайней мере, мне лично. Это очень тяжелая партия!". Он с ехидцей в голосе: "Да? Очень жаль". Меня обвинили в безответственном отношении к Большому театру и я просто ушел.

— Изменилась ли ваша аудитория за последние лет двадцать?

— Конечно! Она стала более внимательной, более вдумчивой. Возможно, те мальчишки, которые слушали меня еще в начале моей деятельности, они уже выросли, а молодежь на моих концертах — очень развитые люди.

— Вы учитываете вкус аудитории?

— Нет! Ни в коем случае! Я пою то, что считаю нужным в данный момент. В общем-то, аудитория все время принимает мое пение. Может, слушатели прощают мне, что я не пою то, что им хочется, за счет того, что я пою что-то новое. Как-то мы находим общий язык.

— Многие песни имеют свою неординарную историю создания. Вы могли бы вспомнить подобное из своей деятельности?

— Ну вот, например, песня "Чужой мотив". Мне позвонила тогдашний редактор телепередачи "Утренняя почта" Марта Могилевская. "Ты знаешь, — сказала она, — у нас утвержден интерьер очередной передачи: старая дача, чердак, сундуки, старинные часы и так далее. Не мог бы ты написать что-нибудь типа воспоминаний или мемуаров? Только обязательно веселую! Потому что если будешь опять петь грустную, тебя вырежут". Я сел и стал думать. И, подумав немного, задался вопросом: "Как же это может быть веселая песня, если я уже так выгляжу, что мне можно вообще предложить написать мемуары?". Мне стало грустно... я начал вспоминать, когда я родился и написал "Чужой мотив". Песня получилась действительно грустная, но с хорохорящимся припевом.

— Наши музыканты, не имеющие музыкального образования, отстаивают точку зрения, что оно и не особо нужно. Они упирают на то, что важен текст...

— Текст у нас — это всего лишь текст, а не поэзия. А музыка — это извлечение звуков, а не музыка. Хотя все звуки, например, тот же шум ветра — это тоже музыка. Но музыкой я все-таки называю "организованный шум", а не шум сам по себе.