Дорогой Аркаша!
Я решил написать тебе письмо.
Известно, что в старину это был чуть ли не единственный способ общения (помимо живой беседы, естественно).
Никогда не писав тебе и практически никому ни писем, ни записок, я находился в некотором замешательстве, так как, сам понимаешь, эпистолярный жанр ныне почти забыт.
Постараюсь, однако, преодолев его (замешательство то есть), передать в письме все, что в живой беседе с тобой высказать не удается.
И вот почему.
Во-первых: ты намного больше меня знаешь (или (и) помнишь).
Сам понимаешь, для меня, человека самолюбивого и читавшего немало, такое признание в ином случае потребовало бы применения ко мне допроса третьей степени.
Во-вторых: ты один из очень немногих моих друзей, говорящих и пишущих на замечательном русском языке, в котором одно только правильное сочетание подлежащих, сказуемых, глаголов, прилагательных и т.п. способно привести собеседника и читателя в телячий восторг.
И в-третьих: наши встречи и разговоры в последнее время настолько редки, что даже короткий телефонный разговор уже подарок.
Ты всегда (аж с декабря 71-го года) казался мне взрослым и даже, прости, пожилым, несмотря на то, что при нашем знакомстве ты имел от роду около тридцати пяти, а значит, был лет на двадцать с хвостиком моложе меня сегодняшнего.
Подобный случай довольно редок, учитывая то сверхъестественное обстоятельство, что эта взрослость чудесным образом сочетается в тебе, по сей день, кстати, с каким-то детским, даже наивным восприятием мира вокруг и внутри нас.
Наверное, ты с успехом мог бы играть в самодеятельности Деда Мороза или Санта-Клауса (в зависимости от музыкального жанра постановки), так как единственное, что у них видно, кроме бороды, усов, шапки, кафтана и т.п., — это добрые, понимающие глаза.
Причем понимающие и принимающие всех и вся, любые жанры и стили музыки, любых людей, иногда просто слабых, иногда откровенных негодяев...
Помню, как я тщетно пытался предостеречь тебя от общения с некоторыми из них, а ты подверг меня нежной критике, сообщив, на манер Михаила Афанасьевича, что злых или безнадежно злых людей на свете нет.
Я был неудовлетворен подобной твоей реакцией, однако ничего упрямой логике не смог противопоставить.
Ты появлялся в моей жизни в решающие моменты, которые без твоего в них участия могли бы и не стать таковыми.
Первый раз — на фестивале в Горьком, когда Гриша Либергал и ты были членами жюри первого в СССР рок-фестиваля. На предварительном прогоне перед конкурсным выступлением наша группа «Скоморохи» дала такого жара и перца, что комсомольцы-организаторы тут же «наложили в штаны», пытаясь не выпустить нас на сцену. Но вы с Гришей как-то мягко доказали им, что ничего страшного, ну выступят ребята, никто и не возмутится…
Мы «выступили» и забрали шесть первых призов из восьми (два остались у «Ариэля»), затем были сообщения об этом фестивале по Московскому радио, а также по некоторым западным СМИ, и комсомольцев выгнали из горьковского райкома… где-то они теперь… может, газом или нефтью торгуют, а может, сгинули безвестно и бесславно…
А дальше — ты организовал наши первые записи на радио, наврав начальству с три короба про то, какие мы хорошие да безобидные, дескать, в текстах сплошная классика, Бернс—Маршак…
А ведь эти записи (конца 71-го — начала 72-го) вошли во все мои издания именно в том виде, в котором были записаны в 2-й студии ГДРЗ с твоей подачи.
В эту же студию, спустя некоторое время, именно ты привел Кончаловского, изящно объяснив ему, что его будущий «Романс о влюбленных» без Градского просто невозможен. Он поверил, а результат всем известен.
Нашумевший фильм, затем моя «Звезда года» журнала «Мюзик Уик», «Биллбоард» и т.д.
Таким образом, ты «запустил» меня в этот мир, в котором я уже и сам начал кувыркаться и пытаться себя проявить.
А «Русские песни»? Да, я уже окончил Гнесинский институт как вокалист, поступил на композицию в Консерваторию к Хренникову, изучал фольклор у Рудневой, записал пять песен из будущей сюиты, но кто сказал мне, что сюита не завершена, кто сказал, что чего-то недостает? Ты, Аркадий Евгеньевич!
Ну я и дописал еще три части.
Дальше — больше. Все последующие годы ты меня везде «нагнетал»: продолжались записи на радио, первые профессиональные записи рок-музыки в СССР, появлялись твои статьи о нас, о других группах. Ну какого черта ты, сугубый классик-консерваторец, ну на худой конец почитатель Штокгаузена, Шнитке, Губайдуллиной и, уж совсем странно, любитель и знаток современного джаза, еще и в рок-музыку вторгся?
А потому что тебе было всегда интересно новое, необычное и талан… Ну, умолчу из скромности, хотя в то время я ею не отличался.
Когда наконец тебя за смелость и находчивость (кажется, за Лешу Козлова, ну и в совокупности) начальство раскусило и выперло с радио — ты что, угомонился?
Не тут-то было. Ты продолжал, пользуясь связями и обаянием (в особенности среди молоденьких редакторш), везде и всюду отстаивать то, что казалось тебе необходимым в нашей музыкальной жизни.
Ты регулярно писал и печатал статьи, эссе, очерки и интервью, работал в нескольких изданиях, продолжал организовывать записи, заседал в худсоветах, звонил «кому надо», доказывал, при этом настойчиво и пытливо торчал на самых разных мероприятиях, концертах, презентациях, успевая всюду и везде, вследствие чего схлопотал то, что обычно получают все порядочные люди, и создал ситуацию, когда мы все так испугались тебя потерять.
Слава Богу — этого не случилось.
Аркаша! Ты давай, живи подольше! Не скажу «береги себя»: Галя тебя побережет гораздо лучше, чем кто угодно другой, в том числе и ты сам.
Аркаша! В нашей жизни так мало Дедов Морозов!
Так МАЛО!
Зато много неумелых, претенциозных, полуграмотных критиков из разряда «чего изволите», бесконечно врущих на каждом углу о том или ином очередном «даровании», участвующих в бизнес-проектах, продающих душу (у кого она еще вроде была) за понюшку табаку или местечко под начальственным красным фонарем, который не греет никого, а светит вполне характерным светом.
Вот прочту эту книжку и в очередной раз удивлюсь твоему бесконечному знанию и профессионализму, твоей доброте и благожелательности.
Ты нужен, очень нужен, особенно теперь, здесь и надолго.
Твой А.Г.
P.S. Аркаша! Я писал тебе письмо, как предисловие (или послесловие) к твоей книге.
Ну что ты наделал? Махнул рукой на всех и оставил нас разбираться с сегодняшней околомузыкальной шушерой.
Кто теперь точно и емко оценит происходящее? Кому теперь я покажу первому свою оперу?
Как много прекрасных слов о тебе мы наговорили при последнем прощании.
Как мы все, твои друзья и родные, перебивая друг друга, стремились успеть высказать то, что часто говорили тебе, живому, но нам в этот момент казалось (и справедливо), что мало мы тебя любили, где-то не договаривая, где-то не до конца показывая свои истинные чувства.
Ты очень любил, когда тебя хвалили (естественно, по делу, без лести), и всем вдруг показалось, что ты даже улыбался, слушая все наши слова о тебе.
Наверное, мы еще не до конца поняли, что ушло вместе с тобой, и стремились говорить еще, еще что-то… пока…
Потом мы сели за стол и снова начали говорить о тебе; поставили к твоему портрету рюмку водки и кусок черного хлеба.
И знаешь, что странно: столько от тебя было в нашей жизни света и тепла, что никому в голову не пришло плакать или истерить.
Ты, даже ушедший, оставил для нас часть своего солнечного ума, искрометного интеллекта и подлинной интеллигентности, которой (что греха таить) почти уже нигде не встретить.
До свиданья, милый и любимый человек!
Дай нам Бог заслужить место ТАМ рядом с тобой.
