Совершенно неожиданно разговорились – вспомнили про «Красивые вечера у Гоголя», затем про предстоящий концерт в ГЦКЗ «Россия».
– Решили со мной делать интервью? А что другие участники «Красивых вечеров» – Макаревич, Мамонов и Бутман не заинтересовали? Умный Макаревич ничего не расскажет, хитрый Петя Мамонов расскажет все, что известно давно, а добрый Бутман будет всеми восхищаться. Однажды был такой случай – сидим мы с Бутманом на съемке программы «Фабрика звезд». Мы вроде как эксперты. Я всех ругаю, а он высказывается сдержанно и даже умиротворенно: «Ну, конечно, хорошо, пусть, молодые ведь, Сань, ну что ты так отзываешься? Так нельзя…» А потом, когда мы уже отспорили, ребята начали выступать. И тут-то он подходит и говорит: «Да, надо было сначала их послушать, ужаснуться, а потом уже говорить». Я его спросил: «А телевизор ты зачем смотришь?»
– Неужели вы смотрите телевизор?
– Конечно. Я, как Джон Леннон, его смотрю. На вопрос: «Зачем вам телевизор?» – Джон сказал: «Я должен научиться, как не надо делать».
– Но вы-то давно уже все это знаете!
– Люди меняются, и я тоже. Мало ли как мои приоритеты могут поменяться. Вот я себя и проверяю.
– И как результаты?
– Становлюсь терпимее.
Нетерпимость – черта времени. Когда мне было лет 20–25, можно было оправдать себя тем, что я пытался как-то самоутвердиться.
Приучить к себе аудиторию и себя к аудитории. Видимо, была более эпатажная манера поведения, хотя я не помню себя эпатажным. Считалось эпатажным, что я говорил то, что думал. И получалось довольно резко. Никого не ругал, не оскорблял, но всегда имел свое мнение.
– Иметь свое мнение в стране, которая вся жила по указке партии?
– Это не совсем так… Многие жили не по указке, но у них не было выхода в прессу, на телевидение или радио, у них не было концертной деятельности. В какой-то степени мне везло, мало того, что у меня было собственное мнение, но еще и была возможность его высказать. Мало того, что так получилось, но меня за это еще и не наказывали.
– Почему же вас не наказывали?
– Это необъяснимо. Думаю, просто меня упустили в какой-то момент. Есть такой момент истины – критический момент. Когда человек еще не управляем, но уже не остановим. Поэтому следующий этап – насколько у него голова работает. Я не кагэбист, но всегда думал, что комитетчики в то время мыслили понятием: патриот человек или нет. У комитетчиков были проблемы с диссидентами, и у меня с диссидентами были проблемы. Я хотел критиковать СССР, чтобы улучшить свою страну и сделать ее привлекательной. А их первой задачей было обругать свою страну. Они считали, если сделать это с помощью Запада, то страна получит шанс для собственного исправления. У меня же был другой посыл: чтобы страна исправилась, не обсирать ее надо, а находить хорошее и говорить об этом хорошем, находить плохое, отвергать это плохое во имя хорошего, а когда все плохо, нет шанса исправиться. У меня лично всегда был принципиальный подход: я считал себя и патриотом, и демократом одновременно. А многие разделили эти понятия.
У нас вообще ничего не ясно. У нас Шафаревич – он кто? Правый или левый? А Немцов? Чубайс – большевик или правый экстремист? У нас все основополагающие мировые понятия о демократических нормах и направлениях абсолютно переплетены между собой. У нас социал-демократ – это Горбачев.
– Артист, выходя на сцену, должен думать только о выступлении…
– Артист ничего никогда никому не должен. Захотел – сказал, не захотел – не сказал. Все зависит от того, насколько органично это прозвучало.
– Но вы-то всегда были органичны…
– Мне часто говорили, что я единственный и неповторимый, я с этим и не спорил. (А чего спорить, говорить: «Нет, я повторимый…») И что, мог я достичь в жизни большего? Если б мне сейчас было двадцать и был дан такой же талант и работоспособность, то смог бы легко, по щелчку выйти в мир и всех покорить? 90 процентов против 10, смог бы. Почему? Все открыто, езжай куда хочешь, если у тебя вокальные данные, то все равно кто ты: грек, русский, немец, англичанин. Приезжаешь в Голливуд или в Нью-Йорк, открываешь рот, и ты уже перспективный кадр – в двадцать лет, а не в пятьдесят, когда карьера заканчивается в понимании мировых продюсеров. Тебе двадцать, ты свежий, ничем не занят, никем не распределен. Ни у кого не служишь, не оброс издательскими контрактами, недвижимостью, семьей, тебя берут с удовольствием, и у тебя есть 10–15 лет, для того чтобы «рвануть». Тогда вопрос, который я часто задаю себе: «Что мне мешало уехать?» Три вещи. Первая – несвободный выезд. Первый раз за границу в капстрану я выехал в 38 лет, это о чем-то говорит? Вторая – для того, чтобы выехать, нужно было лизать. Был и третий выход, совсем экстремальный – можно было просто уехать, убежать. Но два последних были невозможны, оставалось только честно и спокойно работать на своем огороде, прыгать в высоту два пятьдесят, знать, что ты чемпион своего огорода, как и то, что никто на два пятьдесят в мире не прыгает, и радоваться этому.
– О патриотизме сейчас все как-то разом заговорили…
– Такая нынче принята идеология. Но на деле те, кто за нее отвечает, сами не знают, чего хотят. Среди руководства страны патриотов очень мало. Патриотизм – это что, любовь к отеческим гробам? Или защита интересов своей родины? Страна Россия намного больше, чем государство. А государство – это всего лишь аппарат чиновников, которых мы нанимаем на работу. А они себя ассоциируют со страной.
Когда наш президент говорит: «Государство, государственность», он выступает не как общественный деятель, а как чиновник, в чьих интересах защищать интересы аппарата, который в пять раз превышает аппарат СССР. И вся эта компания занимается тем, что прежде всего охраняет себя и свои собственные интересы. Поэтому человеку с таким рейтингом, как у Путина, я бы предложил забыть слово «государство». Иначе он рискует стать главой чиновников, а не главой людей. У него не так много времени осталось президентствовать, и хорошо бы, если о нем память осталась как о положительном руководителе.
– Давайте лучше про «Скоморохов» поговорим.
– А что говорить? Кто где.
Кто умер, кто играет, кто перестал играть. Группой, в которой учитывались музыкальные способности и интересы каждого музыканта, «Скоморохи» были лет шесть – с 1966 по 1972-й. А позже, в силу того, что я стал более заметным, группа начала проводить мои идеи.
Роль первопроходца не очень приятна. Шишки тебе достаются, а слава другим.
Когда для людей уже кое-что стало ясно, появился Андрей Макаревич, а когда я начинал, ясности не было.
– Может, сложные у вас песни, и в караоке, наверное, вас не поют...
– Почему же? Я есть в сборниках караоке. «Как молоды мы были», «В полях», «Южная»... Ну что значит «трудно спеть»? Есть вещи, которые спеть просто невозможно.
– Как у основателя русской рок-музыки, идей у вас немало.
– Может, я и основал рок-музыку в Советском Союзе, как говорят, хотя все это условно. Я себе ставлю в заслугу, что в 1971 году сделал первую работу, в которой на русском языке были спеты все современные стили и жанры. В 67–68 годах мы сорок минут пели на русском – неслыханная дерзость. Но глобально мы сформировали направление, показали, как по-русски могут звучать ливерпульский стиль, рок-баллада. Весь русский хард-рок произошел от двух наших вещей начала 70-х – «Финдлей» и «Песня шута».
И дело не в том, что у нас не играли хард-рок, играли. И группа «Наследники» была, и «Соколы». Но я был первый, кто спел это на русском.
– Не концерт, а музыковедческая лекция.
– Так и есть. Музыковедение – основа жанра. Изучение дает тебе понимание. А когда есть понимание теории, становится ясно, в каком направлении действовать. Ясно, ты не «снимаешь» с Градского, а у тебя есть идеологическое направление. Вся «Машина времени» вышла из моих двухтрех песен «а-ля частушка» на русском языке. С того, что я пел в 1967 году с Юрой Валовым, с вальсиков «а-ля рюс» с дикими выкриками пошел весь Шевчук. Русская тема, положенная мною тогда на жесткую ритм-секцию, – вот и весь Юрий Юлианович сегодня. Мой «Экзистенциализм» появился за пять лет до Б.Г., мое «Ретро» – за семь лет до «Браво». Сознание того, что это все придумал ты, приятно. Правда, кроме меня, про это практически никто и не говорит.
Иди докажи, что это ты. А что? Можно доказать, выйти на сцену и спеть свою песню 1967 года, только лучше, точнее, чем тогда. Тут меня никто не сможет ни достать, ни повторить в тех вещах, которые я сегодня делаю.
Это главное! А то, что кто-то когда-то придумал какую-то ерунду, – это неинтересно.
Для меня интересно лишь то, что произошло сегодня.
Что-то мои коллеги с меня содрали, преобразовали и сделали, но сегодняшнее содрать никому и не удастся.
Даже Западу. Потому что они в этом направлении не мыслят и связи нашего слова с музыкой не понимают.
Там есть свои гении – Питер Гэбриэл, Фил Коллинз, Стинг или Йен Андерсон со своей совершенно самобытной англо-саксонской, шотландско-ирландской традицией.
– «Главное – держаться корней»?
– Обязательно. Я весь из этого и состою. Ибо ты работаешь не просто с языком, а с языком определенного культурного слоя. Если это есть, тогда и тебя русским композитором можно назвать. Ты можешь быть кем угодно, но без корней ты будешь просто листок. Он, может быть, и красивый, но он же вянет.
– О незабываемом событии своей жизни расскажите.
– Мужчина живет только тогда, когда получает постоянное доказательство своей собственной состоятельности. Смог женщину удовлетворить, выйти на сцену и всех покорить – это мужское. Или поехал на концерты в тьмутаракань, 250 км проехал, смог три двухчасовых концерта дать в трехоктавном диапазоне, на следующий день поехал в другое место, опять три концерта дал, голос работает, ты поешь. Вот из таких «мелких» подвигов и состоит мужская жизнь…
