![]() |
Неформат ГрадскогоНикита Елисеев, корреспондент «Эксперт Северо-Запад»По материалам: "«Эксперт Северо-Запад»" №12 (360)/24 марта 2008 |
![]() |
![]() |
![]() |
Он был первым. Он сделал пролом в идеологической стене, в который вслед за ним устремились другие
Он неформатен. Он не влезает ни в какие рамки. Недаром самая известная спетая им оперная партия – сложнейшая,
Подобные вопросы приходят на каждом концерте Александра Градского. Пришли и на нынешнем, питерском, состоявшемся в БКЗ «Октябрьский» 13 марта. Это не праздные вопросы. Таково уж свойство человеческого восприятия – подыскивать для единичного, особого, отдельного
С Градским дело обстоит сложно. В какую традицию он вписывается? В какую компанию встраивается? Он слишком широк для любой традиции. Его человеческий, артистический диапазон, как и диапазон его голоса, слишком широк для любой компании. Потому, наверное, любая статья о нем неприметно скатывается к жанру даже не панегирика, не оды, но торжественного тоста. Он и сам это чувствует.
Недаром одна из самых смешных его песен сделана
На питерском своем концерте Градский рассказал историю, которая могла бы стать эпиграфом к его работе или символом его работы – тут уж как вам будет угодно или как вам это понравится.
Перед тем как спеть итальянскую песенку «Санта Лючия», Градский покашлял и негромко, но внятно проговорил в микрофон: «Ну что же, назвался тенором – пой!», а потом
После чего Градский исполнил эту самую «Санта Лючию», так что можно было представить российский мороз, предрассветную зимнюю тьму и звонкий голос, выводящий поверх всего этого великолепия итальянскую песню, будящий других, чтобы, значит, в школу собирались. Если Градский и выдумал эту историю, то выдумал хорошо. Как всякий символ, она многогранна. Можно ощупать и зафиксировать одну грань. А можно – другую.
Он был первым. Он был создателем первой профессиональной
Помните описание барской усадьбы, которую после отмены крепостного права вовсю курочат дворовые, «покинутые барином на произвол судьбы»? «Один дворовый мучался, у двери ручки медные отвинчивал. Другой нес изразцы
Вряд ли Градский не знал эту некрасовскую главу. Он один из немногих
Градский начинает свой концерт словно нащупывает дорогу. Словно хочет сказать слушателям: «Я могу пойти туда и туда, могу сделать вот это и вот это – свободно и легко. Для меня это труда не составит». Он, словно цирковой силач, пробует один гимнастический снаряд за другим. И отставляет их не потому, что они ему тяжелы, просто ему не хочется с ними возиться. Он хочет заниматься другим, но не потому, что ничем, кроме этого другого, заниматься не может, не умеет. А просто именно этим он хочет заниматься.
Для начала он под аплодисменты зала начинает петь эстрадные шлягеры прошлых лет, свой давний, 1970−х еще годов шлягер «Как молоды мы были
» Пахмутовой и Добронравова. Кому же, как не ему, печально, ласково пропевшему про ушедшую молодость, не проорать чуть
Но Градский не собирается, не хочет длить этот путь. Он пробует другой. Он поет распространенный оперный репертуар – грубо говоря, исполняет оперную попсу. Песенку Герцога из «Риголетто» Верди. Знаменитую, затрепанную до дыр всевозможными исполнителями песенку «Сердце красавицы склонно к измене…». Он поет
Потом Градский отставляет и этот путь, эту дорогу, этот гимнастический снаряд (потому, что не хочется), принимается петь русские романсы. И снова распространеннейшие, популярнейшие. «Гори, гори, моя звезда ». Да кто ж его не то что из певцов, а из мужиков в подпитии, вытирая горючую слезу, не спевал? И этот романс он исполняет то ли слишком серьезно, то ли уж совсем пародийно, так что возникает ощущение темной зимней дороги, над которой звенит итальянская «Санта Лючия».
Нет, и это не подходит. Это берется им, исполняется с профессиональной, умелой легкостью, но это не его традиция, не его компания. Он берет в руки гитару, подходит к микрофону,
Предназначен для чего? Для насмешливой беседы с публикой, для песен собственного сочинения, сделанных им самим от мелодии до стиха, для умелого гитарного перебора – для этого Градский использует весь арсенал своих музыкальных средств: мощь оперного голоса, его невероятный диапазон, надрывную сентиментальность романсов и легкость эстрадного шлягера. Никогда еще в том, что в России называется авторской песней, не соединялась оперность, романсовость и эстрадность.
Градский создает, делает этот невиданный коктейль – соединяет великолепный свой тенор с романсовой слезой и эстрадной отвязностью во имя настоящего поэтического текста, точно так же, как он соединил в своей опере «Стадион» Елену Камбурову и Аллу Пугачеву, Иосифа Кобзона и Александра Абдулова. Он вообще соединитель, смешиватель (чуть не написал – синтезатор). Недаром он первым в России использовал 16−канальную запись, причем сам сводил звуковые дорожки одну за другой.
Он никогда не бывает пафосен, патетичен или сентиментален до самого конца, до упора. В любой пафос, в любую патетику он вносит насмешку. Самая сентиментальная его песня обязательно подсвечена иронией. Верно и обратное. Как бы он ни был саркастичен, в любой его шуточной песне звучит неподдельный пафос. В любой песне, шуточной или серьезной, он выкладывается до конца.
Как всякий смешиватель и соединитель, он привычно эксцентричен в жизни, как и в творчестве. Его просят написать обычную автобиографию, а он выдает песню «Автобиография». Его просят написать
Признание в любви у него может превратиться в признание в ненависти, и неприметным таким лихим финтом и вольтом вновь оказаться признанием в любви. Он охотно цитирует тех, кто ему глубоко неприятен. Перед своей песней 1966 года про любовь и сожженную, а потом вновь отстроенную птицеферму он сообщает слушателям: «Один музыкальный критик назвал эту песню первой русской
Вслед за тем он спел балладу о том, как Ванюха спалил птицеферму,
Градский может начать пародией, а закончить клятвой в верности тому, кого только что безжалостно и умело пародировал. Из насмешки он умеет соорудить нечто не просто лирическое, но верное, узнаваемое, обрисовывающее явление с завидной точностью одной линией, одним движением, одним звуковым, словесным жестом.
На питерском концерте Градский исполнил новую свою песню, рискующую остаться в русской песенной культуре едва ли не классикой.
Один из альбомов Градского назывался «НесвоевременнЫЯ песни». Человек, придумавший подобное название для своего альбома, не мог не знать о «Несвоевременных размышлениях» Фридриха Ницше и о «Несвоевременных мыслях» Максима Горького. Он не мог не помнить и не понимать, что как раз те и другие размышления и мысли оказались раздражающе своевременны. Человек, придумавший подобное название, вполне мог сформулировать: «То, что несвоевременно,
Так и сегодня Градский не может не чувствовать особую, возрождающуюся своевременность и современность великого барда позднесоветского времени Александра Галича.
Градский посвятил песню Владимиру Высоцкому («Памяти друга»). В одной из его песен появляется Булат Окуджава. Однако ближе всего Градскому, как ни странно, Александр Галич. Ближе всего даже не резкостью своей социальной сатиры, а тем особого рода профессионализмом, который и тот и другой внесли в интимный, домашний, по определению дилетантский жанр авторской песни.
Галича учили на профессионального артиста.
Тем более удивительно и интересно то, как помянул, вспомнил Галича Градский в своей новой песне, которую он сам назвал «Нудная
». Он предварил свою песню коротким вступлением: «Я недаром назвал эту песню нудной. Она
Это был умелый ход. Потому что никто не ушел из зала во время этой в самом деле
«Я решил сегодня песню сочинить: // На безрыбье, раком и на глаз, // И прошу меня за это извинить, // Это песня для меня, а не для вас». Как вдруг этот издевательский рассказ, в котором достается и слушателям песни, и ее автору, превращается в рассказ об обретении голоса и темы посреди общего безвременья и безголосья: «Хоть постись, хоть вовсю обожрись – // Наглядимся на рыл и на морд. // Вот такая грядет живопись, // Вот такой будет вам натюрморт. // Голова моя вся в облаках, // Никого уже я не боюсь. // У меня своя синица в руках, // Если очень захочу – вознесусь».
И совершенно неважно после этого, что тебе могут сказать: мол, не твое, мол, шансон написал.